А знаете, что? Меня посетил новый жизненно важный вопрос. А вопрос такой: нужно ли девушке быть сильной. Знаете, как у Роберта Рождественского:

Будь, пожалуйста,
               послабее.
Будь,
пожалуйста.
И тогда подарю тебе я
чудо
   запросто.
И тогда я вымахну -
                    вырасту,
стану особенным.
Из горящего дома вынесу
тебя,
сонную.
читать дальшеЯ решусь на все неизвестное,
на все безрассудное -
в море брошусь,
             густое,
                  зловещее,
и спасу тебя!..
Это будет сердцем велено мне,
сердцем
      велено...
Но ведь ты же
сильнее меня,
           сильней
и уверенней!
Ты сама
       готова спасти других
от уныния тяжкого,
ты сама не боишься
                ни свиста пурги,
ни огня хрустящего.
Не заблудишься,
             не утонешь,
зла
не накопишь
Не заплачешь
          и не застонешь,
если захочешь.
Станешь плавной
              и станешь ветреной,
если захочешь...
Мне с тобою -
такой уверенной -
трудно
     очень.
Хоть нарочно,
          хоть на мгновенье -
я прошу,
       робея,-
помоги мне
в себя поверить,
стань
    слабее.

Собственно, последнее время я очень часто вспоминаю это стихотворение, да что там время, последние года три вспоминаю, потому что постоянно думаю, стоит ли оно того - быть послабее, и что было бы со мной, если бы я позволила себе эту роскошь. Хотя, как сказал мне один человек
Наверное, мне необходимо было увидеть твои слёзы хоть раз, чтобы понять, что я тебе нужен. Но я видел только её слёзы. Значит, ты сможешь без меня, а она – нет.
Не знаю, правда не знаю, правильно ли я живу. Мечусь как тигр по клетке, от одного жизненно важного тезиса к другому, а они друг другу противоречат, и я не знаю, к какому из них кидаться в следующий раз. Скажите, как вы думаете?
Офф: прошу прощения за "почти реальную ситуацию, описанную в этом отрывке очередной главы". Стилизовала его под воспоминания И.М., кое-что придумано, кое-что было на самом деле.


читать дальшеДемоны знают, с чего так повелось, но так было всегда: меня бросали, а я никого не пыталась вернуть. За это меня называли холодной и каменной, а иногда – сильной, меня не жалели, а я не хотела жалости. Плакать перед мужчиной и просить его вернуться я считала не то что бы унизительным, а преступным. Разве можно заставлять человека возвращаться, когда он не хочет этого. Постепенно я отвыкла плакать.
Может быть, им казалось, я не люблю и никогда не любила, если могу так просто отпустить, а мне жаль их, потому что они никогда не любили так сильно, чтобы смочь это сделать.
Было бы глупо утверждать, что та история с Алексом сломала мне всю жизнь и заставила смотреть на мир исподлобья. Нет, у меня в жизни всегда было что-то кроме романтических отношений, что спасало от чёрной безнадёги. Но после случилось событие, которое позволило сделать вывод – не судьба. У меня случился роман с Антонио.
Я была на пятом курсе, когда из архива Центра, где два года сидела, по уши зарывшись в бумажках и дисках, я перешла под его чуткое руководство на почти настоящую следовательскую работу. Не могу сказать, что он мне сразу понравился, но как сейчас помню, что в голову мне пришла одна единственная мысль, которую я старательно отогнала тетрадкой с конспектами.
«Вот бы он был моим мужем».
Что ещё могло прийти в голову сумасшедшей с пятого курса Института Обороны? Он хорошо ко мне отнёсся. Настолько хорошо, что иногда не замечал, но когда я напоминала о себе, не отмахивался. Я прилежно заменяла мысль про мужа на другую – «как я рада за его жену». Точно, не помню, откуда я это узнала, но ведь знала всегда о наличии жены у нашего испанского мачо.
Я считала её богиней. Разве простая женщина может находиться рядом с ним? Он всегда улыбался, и это значило, что на душе у старшего следователя всё замечательно. Это потом оказалось, что далеко не всё.
Постепенно мы с Антонио стали больше общаться и, надо сказать, не только в пределах Центра. Он первый пригласил меня сходить в оперу, как потом признался, подслушал музыку в плеере, и я не отказалась. Разве можно было отказаться, когда так велик соблазн идти рядом с ним и представлять себя почти-совсем-женой. Я боялась даже думать об этом. Один шаг был подобен смерти, ведь всего один шаг – и тогда уже всё: не выплыть, не спастись, не спрятаться.
Я бы никогда не сделала этот шаг, если бы его не сделал Антонио.
- Я на самом деле думал, что отношусь к тебе, словно к младшей сестре или дочке, - он невесело усмехнулся. – И я даже собирался учить тебя жить, как тут вспомнил одну вещь – сам-то я жить ещё не научился. Знаешь, только давай не будем говорить о том, кто в чём виноват, закона такого нет пока. Я люблю тебя.
Отвечать на это мне было нечего. Я столько времени упорно загоняла в себя это чувство, что так просто вырваться тремя словами оно не могло, и я стояла, как глупый манекен, посреди ночного летнего парка, где горели круглые и жёлтые, словно сырные головки, фонари, а вдалеке на скамейке устроилась весёлая компания. Я стояла и смотрела на него так, что он вдруг рассмеялся.
Это было летом, когда ночной Нью-Питер дышал прохладой, когда утром в окно неслось птичье пение, а днём я неотрывно была с ним. Училась говорить «люблю».
В августе пошли дожди, но всё ещё было душно. Антонио сказал мне, что ушёл от жены. Что я не виновата. Что он так решил. А у нас с ним были только эти дожди, когда он держал зонт, а я держала его под руку, изредка прижимаясь, делая вид, что случайно. Ему звонили какие-то многочисленные знакомые и спрашивали, правда ли это, что он разводится. Мне тоже звонили и молчали в трубку, а потом уже перестали молчать и сердито требовали к телефону мою маму, чтобы она объяснила, почему так неправильно воспитала дочь. Я отвечала, что мама в этом вопросе вряд ли поможет.
На меня смотрели подруги и говорили: «Ты же не любишь его. Ты просто играешь». Последняя фраза имела различные вариации: «ты тешишь своё самолюбие», «ты избавляешься от комплексов». Я молчала. Я готова была умереть за свою любовь, но умирать собиралась молча. Я знала, что они все обрадуются моей капитуляции.
Конечно, я познакомилась с его женой. Совершенно случайно. Увидела её, когда она втолковывала куратору нашей группы что-то о вопросах нравственности студенток. Она была некрасивой и делалась ещё более некрасивой в своей историке.
Возможно, что в повседневной жизни она была очень хорошим человеком и вкусно готовила. Я не знаю. Я узнала её именно такой – опухшей от слёз, некрасиво кричащей на куратора и одетой в бесформенное платье.
- Я над ними свечку не держал, - раздражённо сказал куратор, которого, я знаю, довела до белого каления похожая женщина – всегда красная и растрёпанная. Месяц назад он развёлся, а до этого её часто видели в институте. Она пряталась за колонной и следила за мужем.
- Вы вообще понимаете, что это не первый случай? Что она уже несколько семей разрушила, - она упиралась кулаками в стол, нависая над несчастным преподавателем. - Да она ведьма. Вы тут возитесь со своей магией, а контролировать ничего не можете.
- Это всё полный бред. И здесь не институт благородных девиц, чтобы я следил за личной жизнью студентов.
Она потом ушла, и её всхлипывания эхом разносились по гулкому коридору.
- Это правда? – в таком же коридоре, только этажом выше, меня выловила Лайли, и в привычной безапелляционной манере спросила: - Это правда, что говорят, ты спала с женатым мужчиной, потом сказалась беременной, чтобы он ушёл от жены, а когда он не ушёл, начала строить им козни?
- Не правда, - хмуро откликнулась я.
- Я знаю, - Лайли облегчённо вздохнула. – Я вижу. Только всё равно спросить решила.
Я всё время боялась, что не смогу вернуться к исходной точке под названием «я так рада за его жену», и когда поняла, что не смогу, то бросила эту бессмысленную борьбу с самой собой – всё, судьба, значит, так и должно было случиться.
- У тебя глаза сумасшедшие, - призналась вдруг Лайли, что нечаянно видела нас вместе. – У него тоже. И глупые.
- Он сказал, что хочет, чтобы у нас был ребёнок, - сказала я. Лайли была единственной, с кем я решила поделиться.
- Так здорово, - она счастливо улыбнулась и обняла меня.
Я боялась отпустить его руку.
Когда я поняла, что не смогу вернуться к исходной точке, он меня бросил.
- Понимаешь, - следователь по особо опасным делам прятал взгляд. – Так всем будет легче. Она же тебя сожрёт. Она не даст нам спокойно жить. Я знаю, что я виноват во всём этом, только я. Прости меня.
- Хорошо, - ответила я и ушла по чёрной аллее парка, где тропинку освещали сырные головки фонарей.
Тогда я впервые подумала, что нужно было устроить истерику с показательным вскрытием вен, нужно было голосить на всю округу, что он сломал мне жизнь, что я умру без него. Что нужно быть слабой, а я так старалась всё это время быть сильной.
Я даже представила, что сказала бы по этому поводу Сабрина. Она бы прожевала свой кусочек творожной запеканки, слушая мой рассказ, и выдала один единственный верный эпитет, от которого мне бы сразу стало легче.
- Он слизняк.
Жаль, что тогда Сабрина уже ушла.
Слова, которые Антонио сказал мне после, калёным железом впечатались в мою судьбу. Я помню их так, словно он произнёс их минуту назад.
- Наверное, мне необходимо было увидеть твои слёзы хоть раз, чтобы понять, что я тебе нужен. Но я видел только её слёзы. Значит, ты сможешь без меня, а она – нет.
- Будем вести себя так, как будто между нами ничего не было, - предложила я, как в компьютере нажимая кнопку «да» на выползшем диалоговом окне «стереть память?».
Как было возможно осознать, что больше не возьму его за руку?
Никак. Я неплохо держалась потом. Всё это время.