Маша пришла уже за полночь, как будто специально бравируя, громко постучала. Она ведь знала, что он не спит, и долго думала, как бы постучать так, подчёркивая стуком то, что ночь уже перешла за свою зловещую середину. Дверь он оставил открытой, как будто бы не хотел слышать и видеть всей этой показухи, приготовленной специально для него. А посмотрел бы на расстёгнутую до середины куртку, за которой за смятом шёлке блузки болтается кулон в виде паука с блестящим камешком на спинке. Посмотрел бы на то, как влажно приоткрыты её губы, как будто бы от быстрого бега, но он же знает, что нет, не от бега. Как подёрнут плёнкой её взгляд.
Впрочем, плёнку на взгляде не разглядеть в полутёмной прихожей. Свет уличного фонаря падает наискосок, так, что лишь едва заметно в темноте, как приоткрыты её губы, как блестит камешек на спине паука.
Ник ждал её, привалившись плечом к одежному шкафу. Как ревнивый муж ждёт жену, уже выстраивая обвинения. Маша усмехнулась, какие ещё обвинения! Да, она позволила ему провести несколько дней в её доме, только потому, что ему некуда было идти. Да, она не выбросит друга на улицу. Но это не значит, что он имеет право смотреть на то, как блестит камешек на спине паука в вырезе её блузки, когда куртка расстёгнута до середины.
Не имеет права, только к чему тогда эта показуха – прийти за полночь, у дверей дома расстегнуть куртку до середины, чтобы виден был этот проклятый паук, нервно облизнуть губы, громко постучаться. Значит, она знала, что он будет ждать.
Значит, об этом она думала, когда смотрела на часы, ловила лучики уличных фонарей, когда сжималась от холода на парковой лавочке, а уже осень. Сыплет мелкий дождь, и блестят его капли на расстёгнутой до середины куртке. Тогда почему он ждёт её, почему тогда молчит, привалившись плечом к платяному шкафу?
Беспокойство друга? Беспокойство друга? Он ни разу не позвонил, пока она ждала на парковой лавочке, когда же наконец перевалит за полночь, чтобы вернуться домой и выяснить, что он ждёт её. Вот так – привалившись плечом в шкафу. Как будто бы имеет право.
Он знал, что ничего с ней не случиться.
Отпустит. Уже отпускает. Маша почувствовала, что вот-вот нервно рассмеётся. И дёрнет молнию на куртке – не вниз, а вверх. Неужели за этим она растеривала куртку – и верхнюю пуговицу блузки – в ночной иллюминации проверяя, как блестит камешек на спине окаянного паука, и облизывала губы. За этим пнула дверь, как будто и ожидала, что она окажется открытой.
Артистка. Ещё бы пьяной притворилась.
И.М. проскользнула в прихожую, освещённую наискосок бледным соседским фонарём, ласково, как по запястью любовника, провела пальцами по дверной ручке, уже собиралась захлопнуть дверь.
Он ударил её по лицу, и Маша шарахнулась назад, пожалев, что почти захлопнула дверь. Солёный вкус на губах – это кровь. Она сидела на полу и рассматривала ладонь, на которой в свете соседского фонаря красовались тёмные пятна. Кровь капала на куртку, на блузку тоже – наверное. На паука – символично. Маша сидела на полу и рассматривала эти пятна, как будто разгляди она их форму, по ним можно было бы гадать, словно по кофейной гуще.
Ник всё ещё стоял над ней. Молча и не страшно. Страшно – она вспомнила – было только в первую секунду, когда она шарахнулась к двери от животного ужаса. И.М. поднялась на ноги и пошла в ванную. Искусственный свет ослепил. Кровь остановилась быстро, задержались только чёрные пятна на блузке. Паук замер между ключицами, делая вид, что ползёт к её шее. И.М. стряхнула с себя куртку, сорвала паука, вышла.
На полу в прихожей, привалившись спиной к шкафу, сидел Ник. В блёклом свете соседского фонаря его плечи дёргались.